История аристократии России

Дмитрий допивает чай, придерживая за изогнутую ручку посеребренный подстаканник. «Крепкий алкоголь я пыо чаще во Франции, чем в России. Он помогает от раздвоения личности, — улыбается он. — А в России пить совсем не хочется. Там я чувствую себя на своем месте. Хотя и говорю с акцентом и не всегда успеваю за мыслью собеседников». Преподаватели отделения русского языка как иностранного при МГУ удивлялись, видя имя «Лаврентий» на зачетке черноволосого студента заграничной наружности. Слишком молод, чтобы быть названным в честь Берии. Еще сильнее бы они удивились, если б узнали, что этот юноша, норовящий произнести рокочущую русскую «р» на французский манер, — потомок князей Трубецких, донского атамана Орлова и казацкого графа Денисова. Советская власть старательно выжигала эти фамилии из народной памяти вместе с их носителями. Лаврентий рос в «заповеднике» дореволюционных традиций — среди русских эмигрантов первой волны, чьи дети учили русский язык в приходской школе в восьмом округе Парижа. У него и его товарищей по школе — Оболенских, Лопухиных, Трубецких — было две жизни. Одна — русская, немножко театральная, состоящая из православных праздников, летних каникул в лагере ассоциации «Витязи» и бабушкиных воспоминаний. Другая — реальная, французская. В этой жизни Лаврентий зовется Лораном и носит вполне французскую фамилию Бонсен. На террасе кафе на площади Данфер-Рошро недавно запретили курить, и Лоран расстроен: теперь ради сигареты надо выбегать на ноябрьский морозец. Он одет в черный свитер поверх ярко-розовой рубашки, на носу очки в толстой темной оправе, делающие его похожим на молодого Ива Сен-Лорана. И совсем не похожим на донских казаков. Между тем Лаврентий — прямой потомок Федора Денисова, генерала от кавалерии Императорской гвардии, ставшего первым графом от казачества в 1799 году. В свои 26 лет молодой человек начал особенно остро чувствовать принадлежность к вольному военному сословию. Он сожалеет, что руководители казачьей ассоциации в Париже делают из своей культуры музейный экспонат вместо того, чтобы поддерживать дух вольницы.

«Суть казачества не в муштре, а в ощущении силы, свободы и ответственности. Казачьей ассоциации не хватает праздника. А ведь именно умение веселиться в свободное от службы время отличало это сословие», — рассуждает Лаврентий. Недаром его назвали в честь большого любителя праздников — Лоренцо Медичи Великолепного. Лаврентий Бонсен — казак по убеждениям, но веб-ди-зайнер по профессии. С работой сейчас во Франции туго, поэтому он присматривается к вакансиям в Москве. Пятеро его друзей уже переехали в Россию, составив резкий контраст своим русским ровесникам — молодым представителям «креативного класса», многие из которых как раз стремятся уехать за границу. Особенных ужасов в путинском режиме, о которых гудит оппозиция, Лаврентий не видит. Да, с правами человека не очень. А когда было хорошо? Царская Россия тому отличный пример, неслучайно Слегка запущенный трехэтажный особняк, предоставленный местными властями в 1924 году, приютил казачьи артефакты: картины, оружие, ордена, походную утварь, знамена… Много парадного красного цвета и позолоты. Идеальный антураж для светских раутов, балов, торжественных ужинов и корпоративов. Особенно если принять во внимание просторный неприбранный двор с поленницей и мелким кустарником. «Иногда мы сдаем помещение под мероприятия — это помогает оплачивать комму один из его предков стоял у истоков декабризма. Лаврентий — вольный казак, а они всегда держались в стороне от политических распрей. Москва манит его не только насыщенной культурной жизнью — там также есть, у кого остановиться. «В Москве у меня Семья, — говорит Лаврентий. — «Белые русские» все друг другу родня в той или иной степени, а уж Трубецкие иногда по несколь ким линиям сразу. Я давно не слежу за объяснениями матери — «он нам приходится тем-то в таком-то поколении через троюродную тетю»… Просто спрашиваю: «Он из Семьи?» Этого достаточно». Музей лейб-гвардии казачьего Его Величества полка находится в тихом парижском пригороде Курбевуа. В феврале 1917-го, в самом начале политических волнений, генерал Греков приказал упаковать коллекцию и доставить ее в Новочеркасск под прикрытием двух офицеров и их верных казаков. Оттуда она была вывезена через Турцию и Сербию в Европу, где большая ее часть оказалась в Париже. нальные услуги», — объясняет директор музея Александр Бобриков, крупный мужчина с красным лицом и окладистой седой бородой.

Он жалуется, что представители диаспоры не слишком спешат помочь в поддержании здания и экспозиции. И с грустью допускает, что его поколение — последние казаки. В 2008 году сюда заехал Владимир Путин — на его «подарок» отремонтировали потолки. А на пожертвование бывшего мэра пригорода Курбевуа установили систему сигнализации. Молодежь же — те самые «белые русские» — не помогает ни материально, ни по хозяйству. «Мы сами готовим банкет на ежегодные мероприятия — ужин лейб-казаков в октябре, бал Императорской гвардии в декабре, пасхальный шашлык. Помощь бы нам не помешала», — говорит Жерар Горохов, казначей ассоциации. «Почти у всех 30-летних «белых русских» есть воспоминания о церковной службе или православных лагерях во время каникул — такие же теплые и яркие, как у их сверстников, выросших в СССР, о лагерях пионерских. Расхождение календарей католических и православных праздников с ранних лет формировало у нас ощущение исключительности, делало ритм нашей жизни отличным от французского». Собор Александра Невского в Париже, церкви в Кламаре и Мёдоне стали очагами русской культуры в столичном регионе. «Ходить на воскресные службы надо было не столько для того, чтобы помолиться, сколько для того, чтобы увидеться с родственника ми и друзьями», — рассказывает Лаврентий Бонсен. В детстве он был прихожанином церкви Святых Константина и Елены в парижском пригороде Кламар, заложенной Александром Трубецким в 1924 году. «В отличие от Собора Александра Невского, привлекающего православных самых разных национальностей и волн эмиграции, церковь в Кламаре остается по-настоящему семейной», — рассказывает Лаврентий. Ядро паствы неизменно и состоит из самых славных русских фамилий — Трубецких, Самариных, Лопухиных, Осоргиных, Сериковых. Кламар — ближайший пригород Парижа, пять минут на электричке с вокзала Монпарнас. Православный приход Святых Константина и Елены выделяется на фоне двухэтажных особняков с округлыми окнами и балюстрадными балконами. Неожиданно фахверковые стены и деревянная крыша церкви увенчаны кокетливым синим куполом. Рядом — домик прислужника, где вырос Андре Серикофф.

36-летний Андре — староста церкви, заведует хозяйственными вопросами: чтоб свечи были в наличии, пол вымыт, иконы отреставрированы. Он и на вид тоже очень хозяйственный — широкоплечий, стрижка ежиком, взгляд ответственного работника. Его отеческая и материнская линии — одна из Москвы, другая из Баку — встретились во Франции, обогнув весь земной шар, от Китая и Скандинавии до Индии и США. «До того как пойти во французскую школу, я говорил только по-русски — издержки бабушкиного воспитания, — вспоминает Андре. — Мать настояла, чтобы я серьезно взялся за французский, иначе я рисковал отстать от одноклассников. И даже если теперь я с трудом подбираю русские слова и редко езжу в Россию, я — русский человек. Я вырос в чисто русской семье со сказками, песнями, праздниками и кухней. Да и молимся мы по-прежнему на церковнославянском». Православие стало «цементом», который на протяжении века связывал «белых русских»; вакуумной оболочкой, которая оберегала диаспору от распыления; формалиновым раствором, который сохранял традиции в дореволюционном виде. Объединяться вокруг церкви удобно и сегодня — хотя бы для того, чтобы заказать фермеру оптом творог на православную Пасху. Во Франции его не производят, а как же без него приготовить пирамидальный пирог с таким же названием? 38-летняя атеистка Александра Олсуфьева тоже ходит в церковь. «Я практикую, но не верую», — переиначивает она расхожее выражение. Воскресные службы для нее — средство общения, шанс наладить новые и освежить старые связи. Связи, которые она использует с самой богоугодной целью — для помощи больным детям. Александра — большая. Это первое, что приходит на ум, когда она появляется в зале ресторана «Издатели» возле метро «Одеон». На ее фоне все сразу делается мелковатым и незначительным. И это ощущение за время беседы только усиливается. Александра — большая сердцем, большая замыслами. В этот декабрьский день она должна была лепить двести пирожков с грибами и картошкой для того, чтобы полуторагодовалый Дима смог пройти лечение от лейкоза в Израиле.